Форум » Slash-переводы » Nie mehr das alte Leid » Ответить
Nie mehr das alte Leid
lindemannia: [nie mehr das alte leid] Автор: Malkuth Пэйринг: Тиль/Шнайдер Рейтинг: NC-17 Перевод: lindemannia Редакция: Минхерц, Captain Stanley Тиль. Я чувствую, если говорить кратко - нет, что жизнь продолжается, и решаю выйти на улицу, так неряшливо одетый, что похожу на бродягу. Если не считать незаменимых темных очков. Дышать. Думать о еде. Покупать сигареты. Бесцельно бродить. Пауль узнал меня в последний момент, едва не пропустив. Мы сидим в баре с обязательным напитком. - Видишь ту блондинку? - Он внезапно оживляется и тянет меня за рукав. Я проследил за его взглядом. Я должен заинтересоваться? - И кто она? – Небрежно закуриваю. - Шнайдерова малышка. Сердце остановилось. Легкие в ловушке сигаретного дыма. - Ну, я так думаю. Я видел их вместе в каком-то клубе пару дней назад. Выглядело очень мило. The edges of the world bruise black – так как же это все-таки переводится? Пауль продолжает что-то говорить, я его не слышу. Какого черта? Я не принимаю этого, я не верю. Но и из головы не выходит. -Тиль? Ты в порядке? Я бормочу оправдания и сбегаю. Я знаю Берлин настолько хорошо, что могу спокойно затеряться в нем, не опасаясь быть узнанным. Я брожу и пью до тех пор, пока больше не остается сил бродить и пить; погружаюсь в образовавшуюся внутри пустоту, пока сам не становлюсь этот пустотой; вижу те же сны, что и всегда. И вместо чистых, теплых объятий Шнайдера я просыпаюсь на голом матрасе рядом с тощей девчонкой неопределенного возраста. Я протираю глаза. У меня адское похмелье. Она сидит, скрестив ноги, готовя дозу, и спрашивает, не хочу ли я тоже. -Не обязательно в вену, – аккуратно водя ложкой, она обращает ко мне взгляд, в котором я с ужасом вижу сочувствие. – Можно просто курить, это успокоит боль, обещаю. Она улыбается застенчивой детской улыбкой. Её руки дрожат, когда она наполняет шприц. Я просто смотрю. Мы оба голые. Я даже не узнаю ее лица. Я знаю, как это глупо, но я в отчаянии, и я уступаю соблазнительным дымным завиткам; потом лежу до тех пор, пока не появляются силы натянуть штаны и пробраться через грязный коридор, чтобы блевать в туалете, который должен придавать этой дыре сходство с человеческим жилищем. Через некоторое время я чувствую что-то, похожее на умиротворение. Это забвение. Но это не то, что мне нужно. Я смотрю на дитя в постели, и если бы не мое гребаное состояние, меня бы заполнила жалость, я представил бы здесь одну их своих девочек. Я не хочу быть тем, годящимся ей в отцы, человеком, который провел прошлую ночь, трахая её. Я натягиваю остальную одежду и нахожу свой бумажник. Кредитные карты на месте. Чудо. Оставив немного наличности, которую я вчера не успел пропить, я тихо закрываю за собой дверь. Я понятия не имею, где нахожусь, но постояв немного, тупо щурясь на солнце, осознаю, что рядом Тиргартен, и направляюсь к метро. Я запираюсь в квартире, запираюсь от всего света, опускаюсь на кафельный пол, и, опершись о кафель, позволяю воде стекать, стекать, стекать по мне… Шнайдер Флаке оказывается в репетиционной последним, и, как водится, с полными сумками барахла. Он всегда выглядит как бездомный. Он стягивает свитер и поправляет очки. - Тиль звонил, – он обращается ко всем сразу. –Что не придет. Я чувствую внезапный нервный спазм в животе. – Почему? - Ну, я не знаю. Сказал, у него болит голова. - Обычная история, – раздраженно бурчит Пауль. Рих настраивается излишне громко. Я нерешительно занимаю место за установкой, и следующие четыре часа тянутся в тревоге и неясных опасениях. Все вокруг выдает скрытое напряжение: Пауль продолжает огрызаться, Рих нацепил обычную маску мужественности. Покинуть эту чёртову репетиционную кажется таким же облегчением, как в свое время уйти после уроков из школы, так что, когда стало можно, из двери я почти вылетаю. Никто меня не удерживает. Ни в ком не обнаруживается склонности к коллективизму. Потом я тяну время. Сидя в машине, выкуриваю две сигареты, прежде чем завести мотор. Неизвестно зачем поправляю зеркало заднего вида, когда за дверцей неожиданно возникает Флаке. Я вздрагиваю , заметив его. - Ты не мог бы подбросить меня до дома? Как он сюда попал? - Конечно, забирайся. – Я заканчиваю с зеркалом, пока он водружает свое барахло на заднее сиденье. - Можно поставить диск? - Что это? - Просто танцевальная музыка. Танцевальная музыка, под которую не хочется танцевать. - Так что конкретно сказал тебе Тиль? – Небрежно. Случайно. Спокойно. Слишком явно. - Хмм…ну, если честно, показалось, что голос у него был какой-то вялый. Я бросаю взгляд в зеркало: он пожимает плечами. - Может быть, он…не знаю… Зато знаю я. Ты хотел сказать «дурью мается», но поступил умнее, промолчав, увидев выражение моего лица. Если там вообще было выражение. Вот дерьмо. Хреново. Я собираюсь пойти и увидеть его. Прямо сейчас. Может, мы друг друга и убьём, но так будет лучше. - Ээ, Шнайдер? - А? - Ты ведешь слишком быстро. - Прости. Я выгружаю его вместе с барахлом около его дома, разворачиваюсь со скрежетом. Меньше, чем за 5 минут уже подъезжаю к дому Тиля. О Боже, Флаке забыл здесь свой чертов диск! Я смотрю вверх, на его задёрнутые окна, несколько раз безрезультатно жму кнопку. Он может быть не один. Нажравшиеся до потери пульса, на смятых простынях, в рассеянном вечернем свете. Несомненно, недовольные, но не реагирующие на звонки. Подхожу к двери его квартиры так тихо, как могу. Стучу. Еще раз, громче. На двери – ненужный почтовый ящик, я пытаюсь заглянуть через щель, но ящик снабжён защитной решёткой – как в него тогда почту кидают?. Я зову его через дверь. Я сам не знаю, почему так встревожен, но начинаю ломиться, вызывая недовольство соседей снизу, да черт с ними! Ничего. Я воспользуюсь своими ключами. Даже не подумаю их возвращать. Нервно перешагиваю порог. - Тиль? Полное дерьмо. Если даже он здесь, я думаю, что он один. Полный беспорядок, тишину нарушает едва слышный звук льющейся воды, в воздухе витает неуловимый едкий запах. О, черт! Дерьмо. Если до этого я был встревожен, то теперь я просто в панике. Тиль сидит за кухонным столом, уронив голову. Возле его локтя – водочная бутылка, в которой осталось примерно на глоток, и – черт! – пустой флакон из-под таблеток в раковине. Я потратил на разглядывание всего этого примерно четыре секунды, прежде чем заметил лужу рвоты на полу возле стола. В одно мгновение я пересекаю кухню и начинаю трясти его и кричать. Он мертв? Подступают слёзы. Да нет, тёплый. - ТИЛЬ! –кричу ему прямо в ухо. Он судорожно сглатывает и не отвечает. Ладно, думай разумно. Я осматриваю флакон. Это обезболивающее. Непроизносимое название, «не принимать в сочетании с алкоголем»…ловко… «не превышать установленную дозу» …флакон пуст. Прекрасно. Так, я должен заставить себя рассуждать разумно. Успокоиться. Думать. Он дышит - это хорошо. Он не синий - хорошо. Его вырвало. Сравнительно недавно. Несколько таблеток почти растворились в луже на полу. Это тоже хорошо. Наверное. Я испуган, но пытаюсь думать дальше. Если бы только мне удалось его разбудить! Он выглядит так, словно он в гребаной коме. Я огибаю лужу и пытаюсь приподнять его. Но тяжелое тело отказывается подчиняться и сползает обратно. Я приподнимаю ему веки – никого. Я видел, как некоторые люди выкарабкивались и из худшего. Даже, например, я сам. В тот момент, когда я уже собираюсь вызвать «скорую», он шевелится и открывает глаза. -Тиль? ТИЛЬ, посмотри на меня, – я приподнимаю его голову. – Посмотри на меня. Ты слышишь? ТИЛЬ! Он окидывает меня мутным взглядом, бормочет ругательство. Я смачиваю полотенце холодной водой и тру ему лицо. Ему это, кажется, не нравится, но приводит в чувство, и он выплёвывает несколько раскрошенных таблеток – умница, молодец – а потом утыкается лицом в мои ладони. Я снова утираю его, очищаю свои руки и швыряю полотенце на пол. Пора переходить к хорошо знакомой проблеме – он не может самостоятельно держаться на ногах. С трудом мне удается затащить его наверх и уложить в постель. Это занимает около двадцати минут. Я безуспешно пытаюсь раздеть его, в конце концов просто запихиваю под одеяло, сам сажусь рядом. Кажется, проходят часы, пока я сижу и курю, наблюдая, как медленно вздымается и опускается его грудь при каждом вздохе, боясь, что если я перестану смотреть, это движение прекратится. Стемнело, и комната освещается только светом моей сигареты. Я зажигаю лампу, чтобы видеть лучше. Мне надо с кем-нибудь поговорить. Я боюсь, что делаю все неправильно. Я беру телефон и пытаюсь дозвониться до своей матери, но никто не отвечает. Внутри меня нарастает беспомощная, одинокая пустота. Я с трудом поворачиваю Тиля и ложусь рядом, обхватываю его руками и чувствую его медленное дыхание. Глаза закрываются сами собой, а следующее, что я понимаю – телефон звонит. На автопилоте поднимаю трубку. - Алло? Небольшая пауза, затем: – Шнайдер? - Мм, Флаке? - Это разве не номер Тиля? - Да. – Мой голос дрожит. - Что-то случилось? Неожиданно я рассказываю ему все. Или почти все. Он спокойно отвечает, что знал это. – Мы все знали. Ну, за исключением Пауля, Он тоже знал, но думал, что вы просто дурачитесь. Хочешь, я приеду? Представив себе это, отвечаю: - Я в порядке. - Тогда позвони мне завтра. Вскоре я засыпаю и вижу кошмары, в которых прихожу в дома, заполненные > странными вещами < провалами в другие измерения, засыпаю, а по пробуждении обнаруживаю рядом мертвого Тиля. Это слишком для моего обезумевшего мозга, я просыпаюсь в поту, придвигаюсь к нему, чтобы приложить ухо к груди. Все еще здесь. Обнимаю его, целую голову и шею, желая только, чтобы он проснулся. «Тиль», - я стискиваю его крепче, но он продолжает лежать бревном. - Тиль, пожалуйста, приди в себя. Пожалуйста. - Крисси, – вдруг бормочет он едва слышным шепотом и повторяет это снова и снова. - Все в порядке. Я здесь. Здесь. Он вздыхает во сне, и я наконец чувствую, что с ним все будет в порядке. Но спать я больше не могу. Теперь я спокоен, но голоден. Спустившись по лестнице, я быстро шарю по кухне, не желая провести больше времени, чем необходимо, наедине с запахом алкогольной рвоты. У Тиля нет еды, за исключением пары полупустых пакетов с хлопьями. И, конечно, никакого молока. Проверить холодильник. Единственное место в доме, не отданное во власть хаоса. Верхняя полка: два лотка со льдом, один полный, другой почти пуст, водка, две бутылки, полные. Вторая полка: около трех граммов кокаина, ворона из реквизита для Mutter. Третья полка: начатый пакет травы, полный пакет кофе. Варианты: Кукурузные хлопья. Хлопья и вода. Хлопья и водка. Водка. Забудем про кокс. И про ворону. Кофе. Трава. Тиль травится наркотой, как будто хочет доказать, что он сильнее. Он много чего делает так, как будто хочет это доказать. Мой желудок готов взбунтоваться, и я набиваю косяк в гостевой спальне. Пепельница на подоконнике почти переполнена, в другой, возле кровати - только пара бычков. Я затягиваюсь, прилегаю, но когда моя голова касается подушки, чувствую чужой запах. Духи. В две секунды я переворачиваю постельное белье в поисках пятен, почти вынюхивая их. Ловлю себя на том, что бегаю по комнате (сядь, успокойся). Черт знает, что происходило в этом доме за последние несколько недель. Но эта спальня - гостевая. Здесь маленькая кровать и нет презервативов или других игрушек. Наверное. Во всяком случае, простыни чистые, я проверил. Женщина была здесь одна. Все, что я заметил – это волос. Короткий, черный собачий волос, я знаю, чья это собака. Изабелла. Комната для гостей. Для гостей, Шнайдер. Ты думаешь, если Тиль решил снова утрамбовать эту дорожку, он бы делал это здесь? Гостевая спальня. Что, если они все-таки трахались... или что-то вроде этого... и потом... что-то случилось и поэтому здесь все в таком беспорядке. И почему Тиль..? Кажется, я схожу с ума. Соберись, Шнайдер, и не кури больше, тебе уже хватит. Единственное, что сейчас имеет значение – это то, что Тиль в порядке. Что бы ни происходило и ни произойдет потом, с ним все должно быть в порядке. Он все еще спит, мирно похрапывая. Столовая: я догадываюсь, что домработница приходила, но решила, что убирать «такое» не входит в ее обязанности. Тилю повезло, что она не вызвала полицию. Но, вероятно, не вызывать полицию как раз и входит в ее обязанности. Повсюду бутылки, большинство пустые, некоторые разбиты. Здесь явно происходило что-то странное. Что-то с неприятными последствиями. Я не собираюсь в этом разбираться. У меня есть другая работа. Гостиная и кабинет усеяны открытыми томами стихов и листами в каракулях, письменный стол засыпан невскрытой почтой, книгами и бумагами. Некоторые листы чистые, другие смяты и покрыты пятнами. Я быстро перебираю всё это в поисках подсказок. Несколько конвертов отложены в сторону, как будто эти письма он собирался потом просмотреть. Кажется, из турагентств. Он куда-то собирается? Книга об уходе за тропическими рыбками – о, Господи! Его рыбки! Чудо, что они в порядке. Я не знаю, что могу для них сделать. Кажется, их нельзя перекармливать? Его телефонная книга лежит рядом с телефоном, несколько страниц развернулись веером. Он собирался кому-то звонить? Кому? Мозг от усталости тормозит, потом я терзаюсь вопросом, не нажать ли «повторный набор», и почти уже решаю сделать это. И вешаю трубку – глупая идея, пол-шестого утра, и вообще, он мог звонить кому угодно уже после этого. Я сажусь. Где-то здесь должен быть ответ, почему он это сделал. Мы знакомы давно, иногда он бывает почти пугающе мрачным, но никогда он не был таким потерянным. Я методично начинаю разбирать завалы. Продираюсь через груды конвертов. Ничего особенного, счета и хлам. Я не могу преодолеть искушение при виде пакета с письмами фанаток. С чувством вины я убеждаю себя, что для укрепления духа мне нужна еще затяжка, а потом берусь за письма – явно безумные признания подростков, жуткие предложения дам более зрелого возраста, и наоборот. «Heirate mich». Так, следующее. «Тиль, в Лондоне ты показал мне язык – я хочу попробовать его не вкус...». Следующее. «Дорогой Тиль, ты – первое, о чем я думаю, просыпаясь...». Знакомое чувство, дальше. Опять «Heirate mich», «...или я расскажу всем, что ты меня изнасиловал». Черт! «Тиль, я хочу от тебя детей». Приводятся имена и другие данные. Почему люди так одержимы размножением? «Тиль, я не могу выбросить из головы мысли о вас с Флаке...». Ну, здесь хоть есть логика, но мне все равно смешно. «Каждый раз, смотря Buеck Dich, я кончаю. Я представляю вас наедине, ты медленно его раздеваешь, и он опускается на колени...» Сочувствую. «...и мои пальцы начинают соскальзывать все ниже...». Очень изобретательно. Интересно, на концертах она это тоже делает? Все, что я здесь вижу – бесконечные вариации на тему «у тебя божественное тело – трахни меня – женись на мне». Я отгребаю письма в сторону и начинаю листать другие бумаги, на которых Тиль, видимо, делал пометки на прошлой неделе. Здесь могут быть его откровения, но, зная Тиля, могу предположить, что я просто их не пойму. Стоп, разве я имею на это право? Это ведь личное, не так ли? Или это всего лишь новые стихи? Пробегаю глазами по первому листку и вижу одно слово – мое имя. Читаю, моя кровь холодеет, и я трезвею. Это все про меня. Все, что я отрицал, в чем нуждался, чего так боялся и желал, оказывается правдой. Мой Бог, он, значит, попытался... из-за меня? Невозможно. Он не мог так…поступить. Вспотевшими пальцами начинаю ворошить листы, пытаясь уловить связь, но безуспешно – это всего лишь цепочки мыслей, некоторые длинные и заумные, другие короткие и ясные. Выхожу ещё поискать в гостиной, возвращаюсь в кабинет, смотрю в окно на бледнеющее небо... не слыша, как Тиль спускается по лестнице, как подходит, пока он не опирается о дверь позади меня. - Крисси? Я оборачиваюсь, вздрогнув. - Что ты здесь делаешь? – Он проводит рукой по лицу и смотрит нетерпеливо. - Тиль... Сядь. – Я подскакиваю к нему и усаживаю в кресло. Он ложится на стол головой, я глажу его по спине. – Ты в порядке? Когда он поднимает голову, его взгляд останавливается на бумагах, которые я разбирал. - Ты прочел это? – Он медленно выговаривает слова. Я пристыжено опускаю голову. - Прости, я не хотел совать в это нос. Я... я так боялся... я не знал, что мне делать... если бы с тобой что-нибудь случилось... – я бормочу бессвязно и беспомощно; гнев и боль в его взгляде смягчены усталостью. -Прости, пожалуйста, – я неуверенно смотрю на него. Он хмуро смотрит на пакет с «травкой», лежащий поверх его почтового хлама, сгребает все в кучу и кое-как складывает, качая головой. - Не могу поверить, что ты это читал. - Тиль.... - Как ты сюда вошел? - Я открыл своим ключом. Я стучал, но... - Когда? - Ночью. - Прошлой ночью? Ты был здесь всю ночь? Что ты делал? Кроме того, что шарил в моих вещах, принимал мои наркотики и лез в мою частную жизнь? - Несмотря на изнуренный вид, он напускает на лицо угрожающее выражение – так он выглядит, когда в самом деле злится. Он смахивает обличающие его бумаги в ящик. Я открываю рот, чтобы что-нибудь сказать, но он, опередив меня, велит оставить его одного. - Оставить тебя одного? - Теперь злюсь я. - Если бы я оставил тебя одного прошлой ночью, ты, возможно, уже был бы мертв. Полагаю, это то, чего ты хотел, когда принял лишнюю дозу! Я слишком поздно прикусил язык. Можно было бы и помягче, ведь это я виноват в его страданиях. - Лишняя доза? О чем ты? - О чем? Когда я нашел тебя... водка... таблетки... это выглядело, как... – я снова начал дрожать. –Я подумал, что ты уже мертв. - У меня нет никаких таблеток. – Он смотрит недоумевающе и подозрительно. - Есть! Были... обезболивающие... флакон был пуст. Внезапно он понимает, о чем я. Смотрит на меня устало: – Ах, эти таблетки. Хм, у меня болела голова. И что? Я что, принял слишком много? – Он продолжает на меня смотреть, и я почти вижу медленную работу его мозга. – И ты решил, что я собирался покончить с жизнью, поэтому пытался понять, почему? – Теперь его очередь быть детективом. Даже в таком состоянии ему это удается лучше, чем мне. Я варю кофе и убеждаю его вернуться в мою квартиру, так как это место представляет собой опасность для здоровья. Он угрюмо сидит в моей машине, пока я стараюсь преодолеть короткое расстояние до дома самым безопасным способом. Я не знаю, что сказать, и поэтому молчу. Я знаю, что он до сих пор зол на меня, но он достаточно умен, чтобы понять, почему я сделал то, что сделал. И всё равно он замкнулся там, в глубине своих темных грустных глаз, прикрывающих беззащитную наготу его души от постороннего внимания. Я заставил его почувствовать самое страшное – беззащитность – и за это он оттолкнул меня, оставил в смятении – чтобы я понял, что люблю его. – нет. Тиль. Я выхожу из душа и возвращаюсь в твою спальню, обернувшись полотенцем. Ты ждёшь, сидя на краю постели. Откидываешь покрывало. - Ты должен отдохнуть. - Шнайдер, я... не думаю, что это хорошая идея. - Что ты имеешь в виду? - Не уверен, что должен здесь оставаться. Ты смотришь на меня большими, печальными, почти испуганными глазами. Я не мог выбросить тебя из головы все эти недели, желая только одного – видеть тебя, чувствовать тебя, а сейчас мне больно просто быть рядом с тобой. Ты поднимаешься и подходишь ближе. Но не слишком близко. - Тиль, я никогда не хотел, чтобы ты прошел через все это. – Неуверенно касаешься моей руки. – Пожалуйста. Не уходи. Мы должны об этом поговорить. - Позже. – Я устал. Даже после душа я чувствую себя утомленным и больным. Я сбрасываю полотенце и опускаюсь на постель, натягивая на себя простыню. Ты садишься на пол около кровати. - Кое-что мне всё-таки нужно тебе сказать. - Сначала мне нужна сигарета. Ты протягиваешь мне одну и с запинкой продолжаешь. - Ты... ты должен знать – ничего не было. Пауль сказал про девушку... я видел ее только однажды, в ту ночь. Это не что-то настоящее. Я просто... это просто... Ты смотришь на меня, испуганно замолкая. Я ничего не говорю, молча затягиваюсь, внутренне удивляясь всему, что написано за те безумные дни. Я хочу простить тебя за то, что ты это прочел, хочу поверить, что ты не хотел этого, хочу просто протянуть руку и коснуться тебя, но моя рука отказывается подчиняться, стянутая той же петлей, что сжимает мою грудь и парализует сердце. - Тиль? Я смотрю на тебя, и наши глаза встречаются в бесконечно скорбном отражении. Тишина. - Ты должен отдохнуть, – снова говоришь ты, поднимаясь, по-видимому, отказавшись от мысли выяснить отношения. - Я хочу пить. - Я принесу тебе чего-нибудь, – тихо произносишь ты. Я открываю глаза около полудня. Дверь спальни слегка приоткрыта, но я не слышу твоего присутствия в доме. Единственный звук исходит от часов в коридоре. Надо вставать. Бывало и хуже. Я поворачиваюсь на спину, смотрю в потолок. Видел его тысячи раз. И никогда не всматривался. Мне всегда нравилась эта комната, этот успокаивающе-минималистский интерьер. От задёрнутых штор в комнате серо-голубой сумрак. Когда я лежал тут впервые, свет был почти таким же. Я помню это яснее, чем помню сам секс. Как и трепет от покорения твоей постели. Ты забрал мою одежду, поэтому я втискиваюсь во что-то твое. Я нахожу тебя спящим на диване, бутылка водки под рукой только и ждёт, чтобы её опрокинули. Подбираю, завинчиваю пробку. Когда я снова смотрю на тебя, твои глаза полуоткрыты. - Я не хотел тебя будить. - Н-нет, – сонно бормочешь ты, зевая и потягиваясь. – Я просто дремал. Я улыбаюсь. Ты смотришь на меня – кажется, ты вспомнил, что произошло, теперь ты полностью проснулся, и твое лицо омрачилось непониманием, ты ждешь моих дальнейших действий. Я продолжаю стоять над тобой, и ты медленно поднимаешься. - Будешь ещё ложиться? Ты трешь глаза и трясешь головой. - Не-а. Надо бы… (зевок) поесть. Ты плетешься на кухню и садишься за стол, ссутулившись, собираясь с силами, прежде чем попытаться приготовить что-нибудь съедобное. Я завариваю чай и сажусь напротив, протягиваю тебе твои собственные сигареты. - Я уже успокоился. Ты хочешь поговорить? Ты утвердительно киваешь, но молчишь, поэтому начинаю я. - Ты хочешь рассказать, почему пришел прошлой ночью? Ты поднимаешь глаза, лицо утомлённое, и начинаешь говорить, запинаясь: - Мне нужно было тебя увидеть, узнать, как ты себя чувствуешь, потому что... мне показалось, что между нами что-то не ясно, и, когда ты не пришел на репетицию... не знаю, я тебя так долго не видел, казалось, целую вечность. Я только... я хотел только увидеть тебя... Я спокойно смотрю на тебя. - Ну, теперь, наверное, ты знаешь, как я себя чувствую. Ты снова опускаешь голову. Я больше не сержусь, но ты до сих пор пристыжен - Я не говорю, что понял все, что прочел. – Ты медленно качаешь головой и затягиваешься. – Эти тонкости можешь полностью понять только ты сам. Но я знаю, что тебе плохо, и это моя вина. Ты раскаиваешься, ожидая кары. Наверное, это же выражение появлялось у тебя в детстве, когда ты срезал любимые цветы твоей матери, чтобы подарить их ей, когда священник поймал тебя за выцарапыванием своих инициалов на двери. - Шнайдер, я перенёс в жизни достаточно обид, чтобы понять, как редко человек может почувствовать себя несчастным по вине другого. - Но, если бы я пришел позже...как я мог поступить так глупо? Я оставил тебя одного. Совсем одного. Ты сам налагаешь на себя покаяние, бичуя своё сердце. Не слишком точно, но посудите: «занимаешься самобичеванием» - по-русски не несёт ярковыраженной религиозной окраски; «умерщвляешь сердце» - не имеет смысла, а «умерщвляешь плоть» - не имеет смысла в контексте, поскольку с плотью у героя как раз всё в порядке, он, если и умерщвляет её, то только ради удовольствия. Речь-то именно о его сердце. – бичую И умерщвляя свое сердце? Опять. Чем больше боли мы приносим себе, тем больше мы стараемся избежать любых проявлений чувств, не замечая, что тем самым приносим еще больше боли, снова и снова, пока не остается вообще никаких чувств. - Шнайдер. – Я заставляю тебя умолкнуть. – Ты просто испуган. И ты не знаешь, что я чувствую. Ты смотришь на меня испытующе: - A ты знаешь, что чувствую я? - Да. Я всегда это знаю. - Прости меня, – шепчешь ты. Мне неожиданно мешает стол между нами. Стол между двумя людьми формирует границы их отношений, а я хочу прикасаться к тебе вне каких-либо границ. Поэтому я просто смотрю на тебя, несчастного, молящего об отпущении грехов. Я качаю головой: - Ты не виноват. - Но... - Нет. Не виноват. – Глазами я прикасаюсь к тебе, кровью – чувствую. Ты тихонько говоришь: - Мне тебя не хватает. – Смотришь в мои глаза, на мои губы, руки, сжимающие пустую чашку. – Пожалуйста... мы могли бы... я не знаю, что мне сделать, чтобы все было как раньше. - Тебе не нужно ничего делать. – Ты смотришь на меня с надеждой. – Только быть честным с самим собой, и я не дам тебе упасть. Я слышу свой голос, произносящий: - И ты меня не предашь. Я хочу дотронуться до тебя, перегнувшись через стол, но ты вдруг выпрямляешься и со странным выражением в глазах требуешь: - Докажи. - Что? Ты встаешь, стягивая рубашку. - Докажи, что из-за меня всё не рухнет, к чертям. Я поднимаюсь вслед за тобой, чувствуя смутное беспокойство. - Что ты делаешь? Ты берешь длинный нож и кладешь его лезвием на раскаленную плиту. - Оставь на мне метку. Где захочешь. – Твои пальцы нерешительно ложатся на пряжку ремня. Я накрываю твои руки своими. - Шнайдер, не надо. - В моменты страсти я тысячи раз причинял тебе боль, наслаждаясь твоими мучительными криками и никогда не щадя. Но здесь холодно, и я не готов, и ты, при всей твоей отчаянной смелости, слаб, как никогда. – Мне не нужны никакие доказательства. Ты судорожно сглатываешь и смотришь на меня с мольбой и яростью. - Это нужно мне. - Ты медленно тянешь мою руку к рукоятке ножа. – Сделай это. Шепот так близко, что я чувствую твое дыхание на шее. Поставить метку. Заклеймить. В любом месте. Я не могу отказать. Твоя рука крепче сжимает мою, другой рукой я касаюсь твоего лица, не зная, как ты отреагируешь. Ты прикрываешь глаза, позволяя целовать себя, пробовать твой вкус. Но это не то, что тебе нужно. Мы все должны чем-нибудь пожертвовать. - Закрой глаза. – Ты повинуешься, стиснув зубы. Я хватаю с плиты нож и дрожащей рукой прижимаю потемневшее лезвие к собственной груди. Это длится мгновения – но каждое из них давит своим весом, выливаясь в целый океан боли. Мои чувства взрываются, восстав против моей сосредоточенности, мозг занят только тем, чтобы выверить продолжительность и глубину воздействия. Помню ли я запах ожога второй степени? Я не слышу и не вижу тебя, но чувствую, как ты неожиданно вцепился в меня, хрипло дыша, когда эта пытка накрывает нас обоих. Я пытаюсь тебя оттолкнуть, но ты только прижимаешься крепче, соединяя нас, пока пузырится и рвется кожа. В конце концов ты слабеешь, позволяя мне разделить нас троих: тебя, меня и сломанное лезвие. Слезы потоком струятся по твоим щекам, пока я тащу тебя в ванную и остужаю нас обоих под колючими струями ледяного душа. Я никогда не видел, чтобы ты так плакал. Ты просто тихо дрожишь, истекая соленой влагой, снова и снова спрашивая, все ли со мной в порядке и что ты очень, очень, очень сожалеешь. Твой голос прерывается, когда твои губы случайно задевают ожог на моей груди. Я этого не чувствую. Ты не говоришь, как это больно. Мы валимся на пол, моя рука у тебя под головой не даёт тебе удариться о кафель. Ты поднимаешь на меня взгляд, полный боли, твое тело дрожит, словно в лихорадке. - Я почувствовал... – твой голос срывается, и еще несколько горячих слез проливаются из глаз. – Я почувствовал, что у меня сейчас сердце разорвется. Твои глаза – как у раненого загнанного зверя, расширенные зрачки почти заслонили радужную оболочку. - Нет, детка, нет, это не так. – Я делаю все, чтобы успокоить тебя, пока ты не затихаешь. Сейчас ты смирен, твоё лицо бледно. Правильно ли я поступил? Был ли другой способ освободить твоё бедное сердце от пут, которыми ты сам обвил его, истощив себя и измучив? Ты задыхался, пытаясь стянуть их крепче, а я спалил их дотла. Мы вваливаемся в твою темную спальню и тяжело падаем на кровать. Я помогаю тебе снять джинсы и, найдя полотенце, вытираю тебя, стараясь не повредить при этом тончайшее кружево лопнувшей кожи на твоей груди. Я смутно осознаю, что не ты один в шоке, но после страшных последних недель шок – это почти нормально. Тебе нужно внимание – мне нужно только быть рядом с тобой. Именно это я и собираюсь делать. Я спрашиваю, есть ли у тебя аптечка, и ты смотришь на меня бессмысленно и сумрачно, весь дрожа, пока я растираю твои мокрые волосы. Помедлив, ты говоришь, что на кухне есть шоколад. Сладкое сейчас не помешает нам обоим, поэтому я тащусь туда. И ты вспоминаешь, что в буфете у тебя есть восемь пасхальных яиц. Я беру четыре, бутылку воды из холодильника и, пошатываясь, возвращаюсь в кровать, чувствуя смертельную усталость. Лежа на своей половине кровати, ты берешь одно яйцо и начинаешь очищать. Я вижу, тебе бы следовало сделать это раньше. Подняв сжатую руку и перенеся её вес на локоть, ты сразу роняешь её – она падает, расслабленная, и яйцо остаётся невредимым. Ты можешь только смотреть, как я разделяю его пополам. Внутри обнаруживается множество яичек поменьше – ты швыряешь их через плечо, жалуясь, что это для тебя слишком сложно. Потом, не поднимаясь, жадно ешь, точно здоровенный хомяк. Вот тут у меня уже и руки опустились – ни фига не поняла. – эээ… ну яйцо он разворачивает. Опершись на локоть, срывает бумажку и бросает на кровать, чтобы оно развалилось надвое. Ну, они склеены из двух половинок, как киндер-сюрприз. Тиль разламывает его, внутри яйца – еще несколько маленьких. Вот такая схема. Отламываю шоколад и спрашиваю, откуда у тебя столько пасхальных яиц. Твое лицо проясняется, и ты становишься немного разговорчивее. - О, это подарки от фанатов. - Пасха было очень давно. - Их было гораздо больше. Это все, что остались. Я размышляю вслух, почему же я никогда не получал шоколада? - Разве это не ясно? – Ты спрашиваешь с набитым ртом. - Что именно? Ты проглатываешь остатки. - Со мной женщины хотят не просто трахаться, они еще хотят вместе ходить за покупками, обедать со мной, просыпаться рядом и пить шампанское над моим обнаженным телом. Или что-то вроде этого. А ты - ты просто смотришь в их глаза, целуешь их, одежда падает на пол, они содрогаются в твоих больших сильных руках и так далее, пока ты защищаешь и удовлетворяешь их сильнее, чем кто-либо другой до тебя. Вот почему я получаю в подарок шоколад, а ты – грязные трусики. И ещё потому, что ты – отец двух дочек, а я лучше одет. Твои глаза полузакрыты, пока ты произносишь все это, и кусочек шоколада, на котором ты сосредотачиваешься, оставляет следы вокруг губ. У меня нет ни сил, ни желания вступать в дискуссию. - Шнайдер, где все-таки аптечка? – делаю я ещё одну попытку. В конце концов мне удается вытянуть из тебя, что твоя мать дала тебе аптечку, когда ты жил с Олли и Рихардом. Ты никогда в нее не заглядывал, и предполагаешь, что она в том самом чемодане, который тебе не нравится. Чемодан погребен под горой обуви. К тому же он пуст. Потом ты вспоминаешь, что это другой чемодан. Прежний ты отдал кузине, которая тебе тоже не нравится, и убрал аптечку куда-то еще. И ты не помнишь, куда. Когда я нахожу ее, по иронии судьбы, в первом же месте, откуда начинаю поиски; я перевязываю нас обоих так хорошо, как только могу, и ложусь рядом с тобой. Ты съедаешь еще одно яйцо и говоришь, что очень устал. Когда я чувствую что мне нужно отлить, ты крепко спишь, свернувшись клубком, положив голову на мою уже немеющую руку. Я осторожно высвобождаюсь, стараясь тебя не разбудить, иду в ванную, потом, натянув не подходящий мне по размеру, халат, выкуриваю сигарету на балконе. Уже светает, несколько звезд тают в тусклом небе над утренним городом, и в полный голос поют невидимые птицы. Я не знаю, что произойдет в следующие несколько недель, даже несколько часов. Трудно представить. Ты проснешься, страдающий, и вспомнишь все свои признания – ты пожалеешь об этом? Как ты будешь после этого ко мне относиться? Мое сердце так долго было переполнено тобой, потом познало свободу, и снова в плену - найду ли я это горьким или сладким? Каждый раз, когда мы просыпаемся, в нас просыпается что-то новое: опыт вчерашнего дня ложится на нашу жизнь, окрашивая восприятие дня завтрашнего. Я глубоко вдыхаю хрустящий утренний воздух, не испорченный мириадами маленьких повседневных горестей, которые будут неизбежно перенесены в следующую ночь. Я смотрю на словно бы чужие руки, чужие холодные ноги на бетонном полу, и почти молитвенно стараюсь вспомнить полузабытые стихи: ‘‘Der, den ich liebe Hat mir gesagt…’’ - Тиль? – Твой тревожный голос прерывает цепь моих мыслей, и я торопливо захожу внутрь. Ты сидишь на постели, трёшь глаза, волосы сбились на сторону. - Я думал, что ты ушел. – В твоем голосе нет вопроса. - Ушел? – Я обнимаю тебя, забравшись под одеяло, и прижимаю так крепко, что мы становимся одним существом. – Если бы я мог выбирать, я бы никогда не ушел. - Почему ты не можешь выбирать? - Потому что... судьба – это природное явление, такое же, как буря, цунами, рождение и смерть. Мы не можем бояться прошлого или отвергать будущее. Мы должны просто жить и... надеяться на лучшее. - Потому что дерьмо иногда случается, ты об этом? - Ja, Шнайдерляйн, именно об этом. Ты думаешь над этим, пока я ласкаю тебя, моя рука приглаживает твои волосы, спускается по спине. Ты заглядываешь мне в глаза и шепчешь: - Я понимаю. Просто я… я так тебя люблю, что это меня пугает. Я надеюсь, что ты действительно понимаешь. Я смотрю на твои ладони, твои руки, рассматриваю тебя всего, как будто вижу в первый раз. - Мои синяки зажили, – робко говоришь ты, ловя мой взгляд. – Ты подаришь мне новые? - Если это то, чего ты хочешь. - Я всегда хочу носить твои знаки на себе. Принадлежать тебе. Теперь ты всегда будешь отмечен мной. А я – тобой. - Я всегда был готов дать тебе то, что тебе нужно. Готов и сейчас. – Что-то сдавливает мое горло, я натянуто улыбаюсь. – В цепях ты особенно хорош. - Это будет так же, как прежде? - Почти. – Как вообще что-то может быть как прежде? – За исключением того, что теперь мы понимаем. Мгновение, когда мы отражаемся в глазах друг друга, свидетельствует о вечности, но она тоже эфемерна. Любовь по своей природе так же изменчива, как и все, что рождается и умирает, и даже алмазы медленно обращаются в прах. Мои пальцы снова исследуют каждый позвонок на твоей шее, каждую линию твоих мышц, и ты придвигаешься, чтобы я мог поцеловать тебя, давая мне то, чего я так жажду. В твоих слабых и бледных губах достаточно крови для меня, ты не шевелишься, но тебя выдает прерывистое дыхание, пока мои губы дают ответ на все твои мольбы. Когда уже встает солнце, несколько легких касаний усыпляют тебя, и на несколько часов ты забываешься в моих объятиях. И, когда я, наконец, нахожу слова, чтобы выразить хотя бы часть моего обожания, ты меня уже не слышишь. [Morgens und abends zu lesen] Читать утром и вечером Der, den ich liebe Тот, которого люблю, Hat mir gesagt Сказал мне, Dass er mich braucht. Что я ему нужен. Darum Поэтому Gebe ich auf mich Acht Я держусь осторожно, Sehe auf meinen Weg und Хожу с оглядкой и Fuerchte von jedem Regentropfen Боюсь каждой капли дождя, Dass er mich erschlagen koennte. Которой он может меня убить. Bertolt Brecht Бертольд Брехт/ перевод Минхерца Читать утром и вечером Тот, кого я так люблю, Мне сказал, Что жить не сможет Без меня. Вот почему Стал теперь я осторожен . Вверх смотрю – И боюсь. Как от пуль, Прячусь от дождя. Бертольд Брехт/ Очень вольный перевод by Captain Stanley
Ответов - 0
полная версия страницы